Неточные совпадения
— Жалкие люди! — сказал я штабс-капитану, указывая на наших грязных хозяев, которые
молча на нас смотрели в каком-то остолбенении.
Вечер закончился торжеством «материализма».
Капитан затронул воображение. Сбитые с позиции, мы
молчали, а старик, довольный тем, что его приняла философия и наука, изощрялся в сарказмах и анекдотах…
Этот рассказ мы слышали много раз, и каждый раз он казался нам очень смешным. Теперь, еще не досказав до конца,
капитан почувствовал, что не попадает в настроение. Закончил он уже, видимо, не в ударе. Все
молчали. Сын, весь покраснев и виновато глядя на студента, сказал...
В середине спора со двора вошел
капитан. Некоторое время он
молча слушал, затем… неожиданно для обеих сторон примкнул к «материалистам».
Тот вошел, как всегда угрюмый, но смуглое лицо его было спокойно.
Капитан пощелкал несколько минут на счетах и затем протянул Ивану заработанные деньги. Тот взял, не интересуясь подробностями расчета, и
молча вышел. Очевидно, оба понимали друг друга… Матери после этого случая на некоторое время запретили нам участвовать в возке снопов. Предлог был — дикость капитанских лошадей. Но чувствовалось не одно это.
При этой неожиданной аттестации отец Арсений
молча вскинул своими незрящими глазами в сторону Терпибедова. Под влиянием этого взора расходившийся
капитан вдруг съежился и засуетился. Он схватил со стола дорожный чубук, вынул из кармана засаленный кисет и начал торопливо набивать трубку.
— Не позволю!
Молчите! — закричал он пронзительным, страдальческим голосом. — Зачем смеяться?
Капитан Осадчий, вам вовсе не смешно, а вам больно и страшно! Я вижу! Я знаю, что вы чувствуете в душе!
Постоянный костюм
капитана был форменный военный вицмундир. Курил он, и курил очень много, крепкий турецкий табак, который вместе с пенковой коротенькой трубочкой носил всегда с собой в бисерном кисете. Кисет этот вышила ему Настенька и, по желанию его, изобразила на одной стороне казака, убивающего турка, а на другой — крепость Варну. Каждодневно, за полчаса да прихода Петра Михайлыча,
капитан являлся, раскланивался с Настенькой, целовал у ней ручку и спрашивал о ее здоровье, а потом садился и
молчал.
Капитан вставал и почтительно ему кланялся. Из одного этого поклона можно было заключить, какое глубокое уважение питал
капитан к брату. За столом, если никого не было постороннего, говорил один только Петр Михайлыч; Настенька больше
молчала и очень мало кушала;
капитан совершенно
молчал и очень много ел; Палагея Евграфовна беспрестанно вскакивала. После обеда между братьями всегда почти происходил следующий разговор...
—
Молчать! — сказал
капитан, подавив слегка ногою и продолжая свое занятие.
Перед лещом Петр Михайлыч, налив всем бокалы и произнеся торжественным тоном: «За здоровье нашего молодого, даровитого автора!» — выпил залпом. Настенька, сидевшая рядом с Калиновичем, взяла его руку, пожала и выпила тоже целый бокал.
Капитан отпил половину, Палагея Евграфовна только прихлебнула. Петр Михайлыч заметил это и заставил их докончить.
Капитан дохлебнул
молча и разом; Палагея Евграфовна с расстановкой, говоря: «Ой будет, голова заболит», но допила.
Напрасно в продолжение получаса молодые люди
молчали, напрасно заговаривали о предметах, совершенно чуждых для
капитана: он не трогался с места и продолжал смотреть в книгу.
В два часа
капитан состоял налицо и сидел, как водится,
молча в гостиной; Настенька перелистывала «Отечественные записки»; Петр Михайлыч ходил взад и вперед по зале, посматривая с удовольствием на парадно убранный стол и взглядывая по временам в окно.
Капитан сел и продолжал
молчать. Калинович поместился невдалеке от него.
Невольно задумавшись, он взглядывал только искоса на Флегонта Михайлыча, как бы желая угадать, что у того на душе; но
капитан во все время упорно
молчал.
— Что, Дмитрий Гаврилыч, — сказал он, потрясая
капитана за коленки, — как поживаете, батюшка. Что ваше представленье
молчит еще?
—
Молчи, скотина! — крикнул штабс-капитан, готовый ударить человека, еще прежде расстроенный, а теперь окончательно выведенный из терпения и огорченный грубостью Никиты, которого он любил, баловал даже, и с которым жил уже 12 лет.
Один седой бурбон
капитан сидел, сидел, всё
молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если бога нет, то какой же я после того
капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел.
Капитан, до сих пор стоявший
молча и потупив глаза, быстро шагнул два шага вперед и весь побагровел.
— А уж это, признаться, стороной вышло, больше по глупости
капитана Лебядкина, потому они никак чтоб удержать в себе не умеют… Так три-то целковых с вашей милости, примером, за три дня и три ночи, за скуку придутся. А что одежи промокло, так мы уж, из обиды одной,
молчим.
Бывало — стоит он перед
капитаном или машинистом, заложив за спину свои длинные обезьяньи руки, и
молча слушает, как его ругают за лень или за то, что он беспечно обыграл человека в карты, стоит — и видно, что ругань на него не действует, угрозы ссадить с парохода на первой пристани не пугают его.
В Сарапуле Максим ушел с парохода, — ушел
молча, ни с кем не простясь, серьезный и спокойный. За ним, усмехаясь, сошла веселая баба, а за нею — девица, измятая, с опухшими глазами. Сергей же долго стоял на коленях перед каютой
капитана, целовал филенку двери, стукался в нее лбом и взывал...
Кой-как толстый
капитан выдрался из окна; минуты две смотрел он на всех
молча, хватал себя за ноги и ощупывал подошвы, которые почти совсем прогорели.
И при этом
капитан вежливо раскланялся с быстро проходившим мимо господином с озабоченным и умным лицом. Господин
молча выразил на лице недоумение, но потом улыбнулся и дружелюбно кивнул
капитану.
Иван Платоныч ласково потрепал меня по погону; потом полез в карман, достал табачницу и начал свертывать толстейшую папиросу. Вложив ее в огромный мундштук с янтарем и надписью чернью по серебру: «Кавказ», а мундштук в рот, он
молча сунул табачницу мне. Мы закурили все трое, и
капитан начал снова...
Щавинский оглянулся на Рыбникова. Теперь болтливый штабс-капитан
молчал. Сузив глаза, налегши грудью на эфес шашки, он напряженно следил поочередно за каждым из говоривших, и на его скулах под натянутой кожей быстро двигались сухожилия, а губы шевелились, точно он повторял про себя каждое слово.
Рота
капитана занимала опушку леса и лежа отстреливалась от неприятеля.
Капитан в своем изношенном сюртуке и взъерошенной шапочке, опустив поводья белому маштачку и подкорчив на коротких стременах ноги,
молча стоял на одном месте. (Солдаты так хорошо знали и делали свое дело, что нечего было приказывать им.) Только изредка он возвышал голос, прикрикивая на тех, которые подымали головы.
Капитан снял шапку и набожно перекрестился; некоторые старые солдаты сделали то же. В лесу послышались гиканье, слова: «иай гяур! Урус иай!» Сухие, короткие винтовочные выстрелы следовали один за другим, и пули визжали с обеих сторон. Наши
молча отвечали беглым огнем; в рядах их только изредка слышались замечания в роде следующих: «он [Он — собирательное название, под которым кавказские солдаты разумеют вообще неприятеля.] откуда палит, ему хорошо из-за леса, орудию бы нужно…» и т. д.
Подошел к «Соболю».
Капитан стоит у руля и
молча вдаль смотрит. На палубе ни души. Сказывает про себя Алексей
капитану, что он новый хозяин. Не торопясь, сошел
капитан с рубки, не снимая картуза, подошел к Алексею и сухо спросил...
— Ты
молчишь, — продолжал, пытливо взглянув на него, Слопчицький, — ну, конечно, так! Молчание есть знак согласия. А что ты мне скажешь, — вдруг полновесно и с торжествующей загадочностью заговорил он, — что скажешь ты мне, если бы, например, я, твой приятель, помог тебе обделать всю эту историю так, что и деньги завтра же у тебя в кармане будут, и джентльменом ты перед женой останешься?.. Ну-те, пане
капитане, отвечайте мне!
Капитан Чарыковский видел это и, не без горькой грусти, подпершись рукой,
молча сидел на своем председательском кресле.
Многие офицеры, недовольные этой просьбой, равносильной приказанию,
молчали, видимо, далеко не сочувственно и чувствовали, как будет им трудно избавиться от прежних привычек. Но делать было нечего. Приходилось подчиняться и утешаться возможностью утолять свой служебный гнев хотя бы тайком, если не открыто, чтобы не навлечь на себя неудовольствия
капитана. Не особенно был, кажется, доволен и старший офицер, довольно фамильярно в минуты вспышек обращавшийся с матросскими физиономиями.
« — В пятницу вечером я с офицерами пил. Об атеизме говорили и уж, разумеется, бога раскассировали. Рады, визжат. Один седой бурбон-капитан сидел-сидел, все
молчал, вдруг становится среди комнаты, и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если бога нет, то какой же я после этого
капитан?» Взял фуражку, развел руками и вышел.
— Вот, господин
капитан… Я исполнил свой долг… «Они», те, которые там, на середине реки, они поневоле должны
молчать с той минуты… Вот замки, господин
капитан… от всех четырех орудий… A теперь разрешите мне пойти отдохнуть до утра… в палатку… Я немного устал…
Подошел шумевший у буфета толстый
капитан. Он
молча стоял, качался на ногах и пучил глаза на говоривших.
Спутник поручика, полный и усатый штабс-капитан, угрюмо
молчал. Поручик оживленно вертелся на седле и все смеялся.
Поручик размахнулся шашкою и ударил солдата по плечу. Солдат отшатнулся,
молча втянул голову и побежал вниз по откосу. Худой и длинный артиллерийский
капитан, с бледным лицом, с огромными глазами, сидел верхом неподвижно. Он понял, — теперь уж ничего не поделаешь.
— Ах, полно пожалуста, можешь ли ты быть не во́ время, — сказал Борис. — Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. — Граф Жилинский, le comte N. N., le capitaine S. S., [Граф Н. Н.,
капитан С. С.] — называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и
молчал.
Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс-капитана Тушина.
Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб-офицера.